Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций
Утром 28 декабря Елизавета Устинова и Вольф Эрлих вызвали коменданта и попросили его отпереть комнату Есенина. Им открылась страшная картина: он висел на веревке, привязанной к проходившей под потолком трубе парового отопления, все вещи в комнате были разбросаны. «При снятии трупа с веревки и при осмотре было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке, на кисти царапины, под левым глазом синяк», — писал в протоколе участковый милиционер Горбов, исполнявший роль следователя. Одним из первых в гостиницу пришел критик Павел Медведев, он вспоминал: «Как сейчас вижу это судорожно вытянувшееся тело. Волосы, уже не льняные, не золотистые, а матовые, пепельно-серые, стоят дыбом. На лице нечеловеческая скорбь и ужас. Прожженный лоб делает его каким-то зловещим. Правая рука, на которой Есенин пытался вскрыть вены, подтянута и неестественно изогнута». Странное самоубийство — откуда синяки на лице и теле и эта глубокая вмятина во лбу? Почему он вскрывал вены на правой руке плохо слушавшимися пальцами левой, проще было бы наоборот? Как он мог дотянуться до потолка высотой 3,8 метра, и даже если привязывал веревку раненой рукой, почему ни на лице, ни на одежде не было капель крови?
У тех, кто ставит под сомнение версию самоубийства Есенина, есть веские основания. Их оппоненты ссылаются на то, что карательные органы (если это их дело) не стали бы устраивать инсценировку. Однако чекисты нередко прибегали к таким инсценировкам, достаточно вспомнить гибель бывшей жены Есенина, Зинаиды Райх, которую убили в квартире после ареста Мейерхольда[48] — все было обставлено как ограбление с убийством. Но главное в другом: можно ли представить Есенина в 1927 году, когда в деревне началась тотальная коллективизация, или во время раскулачивания и гибели сотен тысяч крестьян? Невозможно, а если учесть его всероссийскую известность, то его, несомненно, ждала или гибель в «несчастном случае», или «самоубийство», или что-нибудь в этом роде. Смерть Есенина в конце 1925 года была прологом гибели крестьянской России, и, возможно, когда-нибудь станет наверняка известно, что произошло в ночь 27/28 декабря в бывшей гостинице «Англетер».
Днем 28 декабря Мансуров услышал от знакомого: «А вы знаете, этот товарищ ваш, пьяница, поэт (курсив мой. — Е. И.), умер, во всех трамваях объявления». Создатели прижизненной «биографии» Есенина трудились не зря — тут пригодились все сплетни о его хулиганстве и пьянстве, вся клевета, тогда был пущен новый слух о том, что он был английским шпионом! «Не столько творчество Есенина, сколько он сам оказался в центре внимания. В стихах его искали объяснения его жизненной драмы… Стихи поэта превратились в свидетельские показания, если не в последнее слово подсудимого», — писал Павел Медведев. 20 января 1926 года следствие по делу о смерти Есенина было закрыто, а накануне, 19 января, в «Красной газете» появилась написанная с холодным блеском статья Троцкого «Памяти Есенина»: «Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом — может быть, со всеми нами… Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста — не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукой, из которой сочилась кровь… Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя — да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин». Троцкий утверждал, что на место этого поэта придут другие, но нового Есенина русская литература не дождалась — гибель большого поэта не способствует расцвету поэзии, скорее наоборот.
«Красная газета» опубликовала последние стихи Есенина: «Клен ты мой опавший», «Голубая кофта, синие глаза», «Слышишь, мчатся сани, слышишь, сани мчатся» — и стихи других поэтов, посвященные его гибели:
Промерзли чухонские дровни,И лошадь ушами прядет.Никто и вольней и любовнейНад трупом его не заржет, —
писал Всеволод Рождественский, и это отнюдь не худшие из тех виршей. «Друзья и очевидцы» спешили доказать неизбежность самоубийства Есенина; в марте 1926 года Рюрик Ивнев и Олег Леонидов прочли в зале ленинградского Дома печати свою пьесу «Есенин»: ее герой, неврастеник и алкоголик, после истерических монологов кончал с собой. В том же тоне были выдержаны другие сочинения; если составлять книгу «Чернь о поэте», лучшего материала не найти. Одна из ленинградских знакомых Есенина, Нина Гарина, через десять лет так писала о его судьбе: «Есенин унес из деревни память о покосившейся избушке… рваном зипуне. Унес память о вечной нужде, темноте и косности [?]… Слава Есенина сразу перевернула всю его психику — он стал развязным… чем больше росла его слава… тем чаще начал пропадать он в различных увеселительных и злачных местах, губительно развращавших его нетронутую деревенскую психику [!], впитавшую в себя, как губка, все худшее от городской культуры и цивилизации… Одним словом, [он] начал терять постепенно свою скромность, свой разум, пропивая и то, и другое и проявляя все бо́льшие симптомы отравленного уже и новой „жизнью“, и винными парами алкоголика». Попросту говоря, собаке — собачья смерть. За сто лет до этих событий Пушкин писал Вяземскому о смерти Байрона: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе».
К концу 20-х годов поэзия Есенина попала под официальный запрет, позднее «за Есенина» можно было угодить в тюрьму. И тем не менее, писала в 1930 году Лидия Гинзбург: «Педагогический опыт этого года (рабфак) убедил меня в том, что из всей новой поэзии массовый читатель знает и любит по преимуществу Есенина… Читатель, которого я имею в виду, вовсе не городской обыватель; это профтысячник, рабфаковец, часто партиец. Он слыхал, что Есенин упадочный, — и стыдится своей любви. Есенин, как водка, как азарт, принадлежит в его быту к числу факторов, украшающих жизнь, но неодобряемых». Нет, не как водка и азарт, а как родной воздух, как глоток родниковой воды. В том же 1930 году другой «неодобряемый» поэт писал: «Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:…не расстреливал несчастных по темницам[49]. Вот символ веры, вот подлинный канон настоящего писателя…» — так Осип Мандельштам помянул в «Четвертой прозе» Сергея Есенина.
Город-мир
Хозяин города. Высылки из Ленинграда. О сахаре и галошах. Борьба с мещанством. Смычки. Воитель Иван Петрович Павлов. Достижения науки и техники. Грандиозные планы. Теневые стороны жизни: беспризорные, инвалиды войны, налетчики. Питерская шпана. Суд над «чубаровцами». Пьянство
У города тысяча обличий, миллион лиц, но самое значительное лицо в нем, несомненно, Григорий Евсеевич Зиновьев. Вот он спешит в бывшем царском автомобиле из апартаментов «Астории», а с начала 1925 года из дома 26/28 на улице Красных Зорь, где у него прекрасная квартира, — в Смольный. Григорий Евсеевич любит роскошь, золоченую мебель, царские автомобили, барские сани, но больше всего он любит власть. Этот, по словам Ф. Ф. Раскольникова, толстый человек с «круглым, бритым и дряблым лицом, с вьющейся, зачесанной назад шевелюрой, с широким тазом и женским голосом» был полновластным хозяином города. Миновало время, когда он готовился бежать из Петрограда, собирался кормить зверей мясом буржуев, с той поры утекло много воды и крови. В начале 20-х годов его карьера в зените: он председатель Петросовета, член Политбюро ЦК и председатель Исполкома Коминтерна. «Самое замечательное, — вспоминал В. П. Семенов-Тян-Шанский, — было тогда, когда Зиновьев разговаривал по телефону в качестве председателя Коминтерна. Лица, при этом присутствовавшие, вспоминали, что он говорил таким тоном „владыки мира“, каким никогда не говорили еще никакие монархи на свете». Во время праздников рядом с ним на трибунах стояли представители революционных пролетариев всех рас (злые языки говорили, что это загримированные артисты), а его появление перед подданными порой действительно напоминало явление владыки мира.
Однажды петроградские ученые собрались в большом зале Дворца труда послушать рассказы вернувшихся из-за границы коллег; Зиновьева на этой встрече не ожидали. Вдруг во время выступления академика С. Ф. Ольденбурга распахнулись двери зала, и появились «две „золотые“ девы; у них волосы были золотистые и одинакового фасона, платья тоже золотистые, — рассказывал Семенов-Тян-Шанский. — Они направились молча и сели за стол перед кафедрой, к общему недоумению. Двери потихоньку за ними закрылись и через несколько минут снова распахнулись. Так же точно вошел сам Зиновьев в шарфе, кивнул на ходу Ольденбургу и уселся в кресле посредине стола с девами, выждал конец речи Ольденбурга… и потом сам произнес речь, которую записывали золотые девы, оказавшиеся стенографистками». Затем «в том же порядке вышел в дверь сначала он один, а через несколько минут золотые девы. Внизу Зиновьев сел в бывший личный автомобиль Николая II и укатил».
